Воспоминание о войне - Семён Бровтман

На протяжении месяца все дни были похожи друг на друга, как близнецы. По утрам приносили похлебку и хлеб — четвертушку килограммового кирпичика, то есть 250 гр,, на шесть человек. Наша «шестерка» была спокойная, никогда не возникало конфликтов. Среди нас был учитель, украинец из Херсона, примерно лет 40. Он пользовался у нас большим авторитетом, потому ему доверяли делить хлеб. Он аккуратно разрезал хлеб на шесть равных частей, один из нас отворачивался, а «херсонец» спрашивал, кому дать кусочек, на который он положил руку, а тот отвечал, называя имя.

В других» шестерках» часто ругались и даже дрались, ибо не всегда удавалось точно разрезать хлеб, а каждый хотел получить больший кусок.

Была у нас и такая «работа» — малоприятная, но весьма необходимая. Мы выходили на улицу, снимали рубашки и убивали вшей, которых немало было на одежде…

Знакомых я не встречал и был рад этому. Но однажды ко мне подошел сослуживец по Славутскому лесозаводу Григории Николайчук / мы оба были членами заводского бюро комсомола /. Он, конечно, назвал меня Шмуль. От неожиданности я вздрогнул, как будто он ошпарил меня кипятком. Сразу понял: мне угрожает опасность!

Я отвел Николайчука в сторону, чтобы не слышали наш разговор, и объяснил, что я здесь скрываюсь под вымышленным именем.

— А зачем нужно было менять имя? — усмехаясь, сказал Николайчук. — Тебе гораздо больше подходит еврейское имя Шмуль, чем русское Иван!

Подумал: а ведь этот парень в любую минуту может донести немцам, кто я есть на самом деле. Необходимо было что-то придумать…

И вот однажды, когда Николайчук спросил, не боюсь ли я, что он донесет начальству лагеря обо мне, я был готов к этому вопросу и решительно ответил:

— Что ж, иди к немцам, докладывай им, что здесь, в госпитале, еврея обнаружил, а я расскажу, каким ты был на заводе активным комсомольцем — даже в большевистскую партию собирался вступать…

Николайчук с тревогой посмотрел на меня. А потом сказал:

— Можешь не опасаться, я не пойду доносить на тебя.

— Надеюсь, что мы оба будем благоразумными. Мы оба находимся в одном лагере, нам обоим угрожает опасность…

Что и говорить, мы оба боялись друг друга, а потому старались не встречаться. А в конце октября немцы решили отправить всех выздоравливающих в Кременчуг /Поговаривали, что, будто, оттуда всех отпускают по домам…/ и я узнал, что Николайчук рвался туда. А в мои планы другой лагерь не входил…

Когда нас построили на площади для отправки, я незаметно ушел в другой барак с тяжелоранеными и спрятался там. Колонну отправили. Григория я больше не видел никогда. Уже после войны, вернувшись в Славуту, я справлялся о его судьбе. Мне ответили: на все запросы был один ответ, что Николайчук пропал без-вести. Больше я никого из знакомых не встречал до конца войны.

…Оставшись в госпитале, я стал помогать санитарам ухаживать за ранеными. Однажды я вышел из барака на улицу и увидел немецкого часового, который стоял по ту сторону проволоки, напротив дверей. Он остановил меня и на ломаном русском языке спросил: «Ты иуда?» Я, конечно, ответил, что нет. Тогда он приказал:

— «Скажи слово «кукуруза»

Видимо, кто-то научил немца, что евреи, нe могут выговорить это слово, не картавя. Я же произнес, не картавя. Часовой отпустил меня. Едва я отошел на несколько шагов, как услышал резкую команду:

— «Хальт!» / «Стой!» — по-русски /. Вздрогнув, я оглянулся. Увидел, что немецкий часовой остановил другого человека. Тот ответил на ого вопрос, картавя. Солдат тут же пристрелил пленного.

Шло время. 5-го ноября я и еще один раненный, с которым мы подружились, решили совершить побег. Мы нашли место, где была маленькая ложбинка, а потому сетка между рядами проволоки располагалась довольно высоко над землей — под ней можно было пролезть и выбраться на волю. Бросили жребий, ему выпало идти первым. Когда стемнело мы пробрались к намеченному мосту. Мой товарищ полез под сетку, но, торопясь, сделал неуклюжее движение и чуть-чуть задел за проволоку. Сторожевые собаки услышали этот звук и залаяли. Тут же на вышке включили прожектора и яркий свет залил это место. Конечно, немцы увидели моего товарища, пытающегося пролезть под проволокой, и открыли прицельный огонь из пулемета…

Мне удалось незамеченным вернуться в барак. Что делать? Я понимал: бежать надо именно сейчас, пока 11׳немцы не так внимательно охраняли лагерь. К тому же в нем все меньше осталось людей — лишь два барака с пленными: наш и с инфекционными секционными больными.

6 Ноября, к инфекционному бараку подошли несколько солдат. Они плотно закрыли дверь, подперев ее бревном, облили барак бензином и подожгли… Люди

сгорели там заживо. Я понял, что очередь быть убитыми скоро дойдет и до нас.

7 Ноября 1941

7-го ноября с болью подумал, как я грустно встречаю праздник Октября. В этот день нам даже не дали еды. Это было плохим признаком. Я стоял возле водокачки и думал, что делать. В это время к водокачке подъехала подвода с высокими бортами. На ней сидел крестьянин, который вывозил из лагеря грязную солому. Он попросил напиться. Я протянул ему котелок. Он напился, поблагодарил и тронулся в путь. Подвода была не полностью загружена, заднего борта не было. Меня осенило: вот она, возможность убежать из лагеря!

Я быстро залез на подводу сзади, прикрылся соломой. Так и выбрался с территории лагеря. Часовой сидел и курил, никакого внимания на подводу он не обратил.

Отъехали мы па приличное расстояние, и я вылез. Кругом никого не было. По обеим сторонам дороги росла кукуруза выше человеческого роста. Я осторожно ушел по дальше от дороги, вышел к какой-то деревеньке, и зашел в первый попавшийся старенький домик. Там сидела женщина с ребенком. Я попросил, чтобы она дала мне гражданскую одежду и, если можно, что-нибудь из еды. Женщина дала мне старые брюки, рубашку и телогрейку. Я переоделся. Хозяйка накормила меня. И тут же я двинулся в путь: долго оставаться здесь, вблизи от лагеря, было опасно.

Соседнее село было недалеко. Я еле двигался — уж очень ослаб от голода. Шел медленно, с большими передышками. Попутных подвод не было, но я не жалел об этом так как боялся расспросов: откуда, мол, иду и куда?

Увидев первый же дом, я вошел. Находившаяся здесь, молодая женщина испугалась:

— Уходи, мил человек, отсюда поскорее. Мой муж — полицай, если он застанет тебя здесь, будет плохо. А я не хочу брать грех на душу.

Взглянув в окно, она запричитала:

— Ой, лышенько, он идет сюда с товарищем, полицаем… Быстро идем со мной!

Она завела меня в сарай, говоря:

— Спрячься здесь. Я постараюсь их задержать, а тебе дам знак, чтобы ты скорее ушел в соседний хутор. Там нет немцев и полицаев.

Вскоре она подала мне знак, и я быстро ушел из этого проклятого дома. На хуторе я не смог переночевать: люди боялись оставлять на ночлег чужих. Мне посоветовали идти в близлежащее село к старосте, он, мол, может дать разрешение на ночлег. С трудом я добрался до этого села, постучался в дом старосты. Он выслушал меня и указал на дом, где живет хорошая семья.

Пошел туда. Хозяин дома — дед Дмитрий — пустил меня на ночлег, но разговор начал с расспросов: кто я и откуда.

Рассказал ему придуманную мною легенду: мол, я из Харькова, был на окопных работах, во время бомбежки был ранен, отлежался у людей, а теперь из Нежина иду домой. Дед внимательно посмотрел на меня и сказал: «Видно, тебе здорово досталось, уж больно ты худой…» Велел старухе изжарить яичницу с салом. Я пожаловался, что боюсь жирное кушать, уж очень болит живот, понос донимает. «Я тебя, сынок, подлечу — ответил дед, через пару дней ты будешь здоровым и сможешь дальше идти в свой Харьков»

Дед дал